Этой ночью умерла кошка. Болезнь началось уже давно, обострившись дня три назад, но старик отказывался верить, что все кончено. Еще позавчера кошка с трудом передвигалась по комнате, волоча непослушные задние лапы, вчера старик уже вынужден был держать ее на коленях большую часть дня, так как кошка не смогла забраться на стул, а сегодня она не вставала с кресла, где старик устроил ей ночлег из козьей шали и ненужного блюдца молока. Есть кошка отказывалась уже дня четыре. И только вчера, когда старик пожарил ей на растительном масле мелкой мойвы, купленной для этой цели в магазине, кошка неожиданно жадно набросилась на горячую еще рыбу, фыркая и давясь непрожеванными кусками. Старик при этом держал ее под животом так, чтобы непослушные лапы не разъезжались по клеенке, на которой кошка обычно ела. Наверное, после того, как кошку мучительно вырвало, а тело ее, сотрясаемое мелкой дрожью, впервые выгнулось дугой, так что голова запрокинулась едва ли не на спину, старик понял, что надеяться не на что. Втайне он все эти дни молился за кошку, хотя знал, что строгие церковные старушки осудили бы его за это. Знал он и то, что молитва не поможет, как не помогла она ничему в его жизни, но все-таки так было легче. Маленький образок Николая-угодника - единственный у старика - часто служил ему собеседником, если кошки долго не было дома. А за прогулки ее старик всегда был спокоен - кошка не могла рожать, и единственная ее беременность кончилась неудачно - неродившихся еще котят фельдшер вырезал вместе с маткой и яичниками - так, по крайней мере, он объяснил старику. Старик не мог надивиться, что кошка, наконец, забеременела, и не раз ломал себе голову, куда денет котят и как бы сделать так, чтоб котят больше не было - хлопотно очень. Потом он не раз корил себя, что кошка заболела из-за него, но втайне все равно был рад, что так обошлось. Он почуял неладное, когда кошка, как и сейчас, перестала есть, начала качаться и подволакивать ноги. Но тогда обернулось благополучно - старик посадил кошку в старую продуктовую сумку и отнес в ветеринарную клинику, открывшуюся в двух остановках. Фельдшер, хоть и разглядывал старика с большой иронией, сделал все на совесть, содрав при этом пятьсот рублей - весь размер тогдашней стариковой пенсии. Кошка, еще пьяная от наркоза, по наказу фельдшера была посажена на несколько дней в темный ящик шкапа, а из кусков тряпки старик непослушными пальцами соорудил ей что-то вроде штанишек, надежно прикрывших весь низ туловища так, чтоб кошка не могла лизать шов. Шов этот через несколько дней фельдшер снял, а кошка зажила совсем как раньше, только гулять почти перестала и все больше терлась около старика. "Ты тоже враз постарела" - думал не раз старик, гладя кошку по голове. Ему казалось, что теперь очень долго все будет хорошо и ничто не нарушит мерного течения жизни, тем более, что пенсию стали выплачивать вовремя, а половину оплаты за скромное стариково жилище взял на себя райком - так старик по привычке называл новые власти. У старика стали иногда оставаться небольшие деньги, чтоб купить себе любимого с детства овсяного печенья, побаловать кошку мойвой или просто отложить мятые бумажки к кучке таких же на третьей полке плательного шкафа, под постельным бельем. По правде сказать, старику все минувшие годы перестроек и катаклизмов не показались особенно сложными. Когда они начались, он уже жил один, и уже был привычно равнодушен к старому знакомцу - миру, и почти так же стар, только кошки еще не было. Зато были книги, читать которые старик пристрастился, выйдя на пенсию.

Ну, исчезли в реформах восемьсот "смертных" рублей, отложенных с подаренной сослуживцами тысячи, а приходя за хлебом, старик стал частенько натыкаться на пустые полки. В конце концов, часть книг можно было продать, пошли в дело и старинные монеты, в пыльном беспорядке хранившиеся в комоде.

Забот хватало и без мира - ведь старик жил в своем доме и каждую осень надо было вставлять вторые рамы, идти просить, чтоб привезли на зиму уголь, топить непослушную печь, готовить, возиться на участке - картошкой и огурцами со своих четырех с половиной соток старик вполне мог себя обеспечить. Росла у забора и малина, которую хозяин не ленился каждую весну вырезать и опрыскивать, а на зиму связывать верхушками и прикреплять к изгороди из жердей. Сильно о сохранности своих владений старик не заботился - пацаны, конечно, лазили за малиной, но на пару тазиков варенья ее всегда оставалось, тем более, что сосед Абрамыч, денно и нощно стороживший свой богатый участок, отпугивал заодно воришек и от стариковой делянки.

Кроме Абрамыча, старик почти ни у кого не бывал. Тот - в прошлом доктор каких-то наук, профессор института, а сейчас - такой же пенсионер, как он сам. Абрамыч говорил о настоящем мало, а все больше вспоминал какие-то прошлые обиды и интриги, и как его "выжили из института", хотя он вполне мог еще поработать. "Вот так, милый мой" - бормотал Абрамыч, открывая вторую поллитру какой-нибудь "Рябинки красной" - "старика всякий норовит обидеть. Не дай Бог стариками-то быть". Старик только слабо улыбался на его речи, внутренне не соглашаясь с ними. Ему казалось, что Абрамыч намного старше его, хотя было наоборот, а все его обиды происходят оттого, что Абрамыч до сих пор не живет в настоящей жизни, думая о каких-то прошлых званиях, делах и возможностях. Старик жил в простоте уже давно - по крайней мере, с тех пор как остался один в этом домишке. Он никогда не говорил о жизни, что была раньше, и даже Абрамыч не знал, была ли у него жена, умерла она, просто ушла или не было ее никогда. О детях старика тоже никто ничего не слышал. "Вся моя гвардия - вон она вышла" - говорил старик Абрамычу, показывая на кошку.

Сейчас кошка билась в агонии. Старик завернул ее все в ту же шаль и положил на ковер, а сам плотно закрыл дверь в комнату. Ему всегда казалось, что умирание - интимней всего на свете, и сам он при смерти не хотел бы, чтоб что-то просачивалось из мира живых, мешая увидеть то, что рано или поздно увидит каждый.

Есть, есть где-то страны, наполненные Солнцем и луной, с веселыми пляжами и буйством бесшабашной жизни. Наверное, можно прожить там, ни о чем не переживая и беззаботной тенью улетев дальше. Но есть и хмурые края, где хорошо доживать, размышляя перед смертью. Люди, насквозь выдуманные и умозрительные, рождались на этой земле просто потому, что никаких корней в прошлом у нее не было. Серые суглинки полустепи, воспетые писателями-деревенщиками, задавали живущим здесь общую тональность негромкого терпения. Иногда людям приходило в голову, что никакой жизни у них, в общем-то, не случилось. Мысль торопились заглушить алкоголем, без чьей суррогатной правды все давно перестало бы существовать.

Так прожил и старик. Он никогда не видел моря, проведя жизнь в пыльных лесостепных пространствах, по молодости мотался несколько лет из провинции в провинцию, а последние тридцать пять лет и вовсе просидел на одном месте - здесь, в доме.

С некоторого времени начинаешь замечать - все, что мы думаем - о безнадежности. Ветер жизни отшумел, уносясь неизвестно куда. "Самое страшное - что нет ничего страшного". Банальность, с которой утекает время. Невозможность остановиться. Невозможность быть вообще чем-то, кроме текущего то быстрее, то медленнее бытия. Поймать настроение - для этого довольно сентиментальности. Удержать его - нестойкое искусство писателя, которым владеют немногие. Очень трудно рассказывать, не повинуясь прихотливым изгибам мысли, а растягивая нить повествования, куда более складного, чем неловкая и переменчивая жизнь. Ведь писатель должен описывать события, и в книгах все бывает не так, как обычно - там все венчает развязка, а в жизни все венчает смерть, и жизнь нельзя закрыть на середине как книгу.

Притулившись на табурете и оперевшись головой на руки, старик задремал.

Невиданная ночь расцветала над землей и во мраке ее метались лазоревые тени. Темнота опутывала землю, на время смывая боль бытия, пряча в себе влюбленного безумца и злодея, и многих еще, что созданы для обличения неправды живущих. Все семь ветров, приходящие в мир с великой горы, нагоняли над ним тучи, и мерцание неспокойных звезд превращалось в косматую бурю мрака, наполненную смутным движением. И вот сполохи теней затопляли чуткий сон старика, становясь подвижным и призрачным морем, и рассыпаясь белым прахом, шипели на нем волны. Старик проснулся внезапно, с ледяным испугом в сердце. Ему показалось, что кошка в эту минуту уже умерла, но из комнаты он услышал ее протяжный стон, и все-таки пошел к ней.

Стон, кажется, был последним. Кошка лежала почти неподвижно, подергивая лапами и с тихим сипением пытаясь дышать. В помутневших глазах ее не читалось страдания, и старик подумал, что кошка справилась. С чем именно "справилась", он понять не мог, но ответ был где-то рядом, может быть, просто с муками. Тихое умирание всего достойней на свете, потому что венчает остальное, все ужасы агонии и заблуждений, которыми полон свет.

Позавчера он смотался-таки в клинику, но знакомого фельдшера там уже не оказалось, а плотный молодой врач, расспросив старика о симптомах, спросив, сколько кошке лет и не переносила ли она какого другого лечения, сказал, что случай сложный и дорогой, кошка уже старая и надежды мало, хотя кошки живучи, и если ее не трогать, вполне может оклематься. Старик догадался, что врач говорит это лишь затем, чтоб его не огорчать. Понял и то, что бесплатно этот врач делать ничего не будет. Впрочем, он нацарапал на рецептурном листке несколько названий и адрес ветеринарной аптеки, сказав старику, что он может обратиться туда. Денег хватило только на бурые продолговатые таблетки, которые кошка категорически отказалась принимать растворенными в молоке, как было предписано их давать. Тревожить лишний раз кошку старик боялся, поэтому и не взял ее с собой. Да и денег почти не было, и втайне старик надеялся упросить фельдшера полечить кошку в кредит.

В минуты горя не думаешь о своих заботах, что вообще-то редкость. Старик вовсе не говорил себе, что остался один - ему просто было жаль кошки, к которой давно прикипел сердцем. Оставалось только одно. С трудом прикрыв кошке глаза, старик завернул начавшее уже коченеть маленькое тело в шаль, а шаль положил в плотный оранжевый пакет. Перевязав пакет бечевкой, старик накинул вечную фуфайку и вышел на двор. Оттаявшая апрельская земля без больших усилий поддавалась лопате. Он выбрал место в ближнем углу огорода, за врытой в землю намертво железной бочкой, там раньше у него росли цветы, а за последние несколько лет крохотный цветник превратился в заросший травой угол, где дичком еще всходили иногда полузадушенные сорняком сибирские розы. Вырыв яму штыка на три глубиной, старик сходил в дом и принес пакет с кошкой. С трудом согнувшись, опустил пакет в яму и, помедлив минуту, стал засыпать. Побродив по двору, разыскал большой белый кирпич, поставил в изголовье, чтоб не забыть место, хотя и знал, что не забудет. Ни о чем не думая, вернулся домой. На крыльце подумалось - "с похорон", хотя он гнал от себя эту мысль. В доме старик первым долгом чисто вымыл и вытер тряпицей кошкино блюдце. Посидев, налил туда молока и поставил блюдце у печки, где оно стояло всегда.

Сделав это, он почуствовал странное облегчение. Времени прошло немного, а немота и простое течение жизни сделали свое дело. Теперь он явственно слышал тихое короткое мурлыканье, с которым кошка всегда спешила к нему, радуясь встрече. Он не видел рядом никого, но чувствовал, что кошка здесь и даже погладил по голове ее воображаемый силуэт. Длилось это недолго, секунд пятнадцать, а потом кошка исчезла и старик снова стал свободен. По сути дела, все было ясно.

Принято говорить - "нахлынули воспоминания". Но старик редко вспоминал прошлое - только как что-то, давным-давно случившееся с другим человеком, чья память по недоразумению все еще живет в его теле. И лишь ночью живые отголоски некогда пережитых чувств вставали перед ним, мешая спать. Он ловил себя на том, что снова спорит и страдает о том, чего давно нет не свете, и тогда слабая старческая улыбка дрожала на его губах.

В эту минуту, без всяких раздумий, а как-то целиком и сразу, старик понял, что вся его жизнь была загадкой о степи, море и жалости, и эту загадку он сейчас разрешил благодаря полному одиночеству, возникшему после смерти кошки. Ему очень хотелось, чтоб кошка осталась жить, а этого было не нужно. Просветлев, старик снова присел на табурет и принялся ждать.

Степь несла засуху и дикие орды пыли взметались над притихшей землей, выспрашивая какие-то мелкие подробности и заранее мучаясь их ненужностью. Краски превращались в звуки, а звуки в запахи, кружась, они вместе поднимались над домом и огородом, и осколки их растворялись в неведомой высоте. Где-то наверху, в радужном тумане, обнявшем степь, прошли фельдшер, Абрамыч и кошка, рожденные для новой счастливой жизни.

А в глухих углах пространства, за сараем и баней, от дороги и до края земли море трепетало и мерцало огнями, томясь неизбывной жалостью. Полные утерянных теней корабли уходили от его гаваней и скрывались во мраке туда, где поднималась из светлых лесов великая страна, а потом ее тоже не стало.

К вечеру старик затих. Нашли его только через неделю.

Этот рассказ - обо всех нас. Безусловно, можно сказать, что "концовка не проработана" и много других скучных замечаний. Однако, тихо умереть в сегодняшней России - не последнее ли оставшееся у нас достоинство?..

гостевая; E-mail