Однажды люди вышли на войну против Абстрактных Понятий. "Наш ум конкретен" - кричали они, - "абстракции сушат его! Посмотрите на птиц небесных - они не сеют и не думают о финансовом кризисе! Некогда мы создали абстракции, чтобы они защищали наш ум от жизни. Но они породили чудовище Социума, защитившее нас от самих себя! Давайте же поймем, что мы не нуждаемся больше в спасении от жизни, сама жизнь и есть спасение, а вторая реальность - только плесень на теле первой!"

Война продолжалась, и немало Понятий уже пало - в первую очередь, оторванные от жизни фикции Совести, Морали и Чести, затем Свобода, Равенство и Братство, когда выяснилось, что биологически они невозможны, издыхала полузатоптанная Справедливость, о судьбе Веры, которая моментально ретировалась с поля боя, и вовсе ничего не было известно. Погибло и немало людей, немало настолько, что иные начали сомневаться - могли ли безрукие и воздушные Понятия перебить столько народу, и кто же, собственно, воюет на той стороне?

Проблема осложнялась тем, что любое оружие людей, будучи названным по имени, немедленно переходило в стан врага, увеличивая и без того мощную армию Понятий. Так, Рассудок, с помощью которого люди координировали действия и строили планы, на поверку оказался Понятием, был изобличен и моментально скрылся.

В хаосе войны только железная дисциплина армии позволяет создать видимость порядка и смысла. Гражданское население на войне не может сделать ничего иного, кроме как способствовать стабилизации этого состояния (ведь увеличить хаос невозможно). Поэтому люди стали строить иерархии, противопоставляя многозначности и предательской неопределенности Понятий четкую однозначность имен и званий, где "товарищ генерал" значило именно "генерал", но никак не подполковник. Заговоры Понятий раскрывались один за другим, но сеть их оказалась невероятно запутанной и разветвленной - фактически, каждое Понятие было связано с каждым, и допросить одно из них достаточно полно можно было только приведя на допрос всех остальных. Иерархия послужила хорошей заменой Рассудка. Люди стали даже гордиться тем, что дешевой целесообразности природы им удалось противопоставить лишенный предательского Рассудка принцип подчинения и исполнения. "Исполняй и властвуй над собой" - призывали на митингах достигшие высот иерархии Генералы.

Здесь уместно будет сказать, что война, собственно, началась из-за плененного якобы Понятиями Счастья, о котором люди ничего не знали, кроме того, что оно где-то есть и дожидается их. Не сомневались люди и насчет того, что Счастье не может быть Понятием - ведь оно в том и состоит, чтобы не иметь ни о чем никаких Понятий, которые, едва заведясь в голове, мучают и беспокоят зараженного ими человека, ни на минуту не давая ему Счастья или хотя бы успокоения. Поскольку война велась за спрятанное Счастье, еще до окончательной победы его следовало сделать обязательным, воодушевляя людей на завоевание всей полноты. Люди распевали бодрые марши и потрясали воздух лозунгами, а когда это надоедало, в массовом и обязательном порядке совокуплялись или разыгрывали невероятные по своей сложности и увлекательности действа, названные ими Культурой и Искусством и противопоставленные Понятиям в качестве основной человеческой сущности.

Под напором железной лестницы чинов Понятия рушились одно за другим. На горизонте замаячила победа и все чаще Счастье овладевало массами - а по словам классика известно, что "счастье, овладев массами, становится моральной слабостью" - так что и способы выражения людьми своего Счастья все более склонялись в сторону удовлетворения разнообразных человеческих аппетитов - сексуальных, гастрономических и групповых.

Наконец, последний бастион Понятий рухнул - им оказалась долго не сдававшаяся крепость Единства. Секрет ее стойкости был раскрыт немедленно, как только люди обнаружили проникновение агентов Единства в свои ряды - они сами, все это время сокрушая общего врага и борясь за Счастье, не были ли едины и не являлись ли ближние постоянной и самой неустранимой помехой Счастью? Понятие человеческого единства было устранено и крепость растаяла как дым, поднявшись на глазах изумленных бойцов куда-то в воздух.

Счастье торжествовало на Земле. Повсюду на ней лились вино, сперма и кровь, и дым от поджаренного на костре человеческого мяса плыл над полями былых сражений. Слишком слабые, чтобы быть счастливыми, умирали на этих кострах, но сама их смерть тоже была Счастьем - ведь паразиты могли снова сплести паутину Социума, занавешивающую ум от солнца Счастья.

Есть только один способ не иметь нерешенных вопросов - не иметь вопросов совсем. Но избавившись от Понятий и став счастливыми, люди обнаружили, что вопросы никуда не исчезли, они только слились в один-единственный вопрос, забыть о котором никак не получалось даже в новом мире, где все стало возможным, а особенно умереть или воскреснуть. Только одна вещь оказалась невозможной, и потому взгляды все большего количества живущих волшебников, странников и людоедов обращались к ней.

Речь идет о предмете крайне избитом и сомнительном - но сама невозможность чего бы то ни было все явственнее бросала вызов самолюбию нового человека. В мире Счастья оказалось невозможным любить. Теоретики объясняли это тем, что любовь возникает только в результате сложности и противоречия, она требует преград и живем ими, наслаждаясь даже горем разлуки (а любой новый вид наслаждений крайне интересует новых людей). Было и мнение, что Любовь - это умение обойтись без некоторого предмета, в чистом виде знак отсутствия и небытия, в котором плавает остров нашего мира и ума. Поэтому в мире Счастья, который с любой точки зрения полон, возникновение понятия о Любви так же естественно, как абсолютная невозможность испытать Ее, ибо нельзя пережить несуществующее. Однако, попробуйте убедить мотылька, что фонарь обжигает, а звезды недостижимы! Создав и удерживая идеальный образ, человек стремится к объекту Любви, страстно желая обладать им - хотя в большинстве случаев точно знает губительность этого дела для Счастья. Даже самый хитроумный мудрец тайком стремится к наркотику любви, убрав из него надежду, и, таким образом, застраховавшись от возможных ударов по самолюбию (а мудрецы вообще самолюбивее всех на свете). Но все, лишенное надежды, часто бывает печальным и жаждущим одиночества.

Одни безумствовали, другие уединялись, целое распадалось, грозя воскрешением призрака Единого, и опять слово "Счастье" приобрело свой первоначальный грозный смысл - "быть частью", ни в коем случае не выходить из целого и наслаждений, что чревато возникновением иллюзии Единства, а затем и Понятий, возможных в лишенном участия и наслаждения мире!

"Одно из 1000 канонических определений Счастья, внесенных в Золотую книгу, гласит, что Счастье - это бытие без сублимации. Но что есть Любовь, если не сублимация? Любовь убьет наш счастливый мир" - проповедовали и увещевали достигшие высот мудрости старцы-правители... Но сила развращенности в том, что она не останавливается на рубеже, где пасуют более стыдливые чувства. Да и Всемогущество лучше других знает цену невозможного - невозможное и делает жизнь жизнью, абсолютно во всех смыслах, от аксиологического до молекулярно-клеточного.

Короче говоря, несуществующая Любовь не могла не сделаться центром всеобщего внимания, и всё в мире вскоре начали объяснять Ею, покушаясь на самые корни Счастливого мировоззрения. Люди открыли, например, что само отчуждение Понятий произошло в момент исчезновения Любви, и войны-то никакой не было, потому что всюду разведчики человека способны наткнуться только на людей. И тогда началась совсем другая История - но историей ее назвать уже нельзя, так как всякое повествование тянется ровно столько, сколько длятся поиски утраченной Любви. И даже самый длинный на свете рассказ, под названием Время, однажды закончится единственным "сейчас".

ПерС и пиво "Балтика", 2002 г.

Часть 2

Я начинаю задумываться о прошлом, я приступаю к своему прошлому с ловчей сетью безнадежности в руках. Я выпиваю свою молодость из немытого стеклянного кубка, я не требую объяснений, предпочитая им забвение. Я боюсь большей части вещей, о которых могу подумать, я знаю природу этого страха, как и то, что знание ни от чего не избавляет.

Мне еще интересны бессмертие и секс, либо их призраки. Я решаю напиться прямо с утра, мне кажется, что это не напрасно. Я повторяюсь, и в возвращении сиюминутного вижу возможность подтвердить общеизвестное.

Внимательный анализ обречен выявить в минувшем цепочки событий, сделавших нынешнее состояние практически закономерным. Недостоверность такого анализа также очевидна - ибо события эти и сформировали самый его аппарат. Ускользающее от определений осознание этого факта дает основание говорить о свободе, вся суть которой сводится к констатации факта неполноты и недостоверности мышления. То есть, сама возможность такой констатации все же есть.

Демон позитивистов, владеющий ключами ко всем событиям настоящего, не нуждался бы в свободе, оставаясь чистой потенцией всеведения. Его термодинамически невозможное состояние не эмпирично, он не может действовать, зная все возможные последствия всех закономерностей. Проблема традиционно решается добавлением к цепочкам событий неустранимого элемента случайности. Очевидно, что случайность не нуждается в отдельной сущности, возникая "автоматически" при некоторой глубине обусловленности события. Случайность переворачивает картину, делая возможной свободу, но не знание. Демон не обретает цели, но слепнет в отношении возможных последствий. Точкой пересечения свободы и знания является их бесцельность. Противореча самой эволюционной природе разума, возникшего из и для практического целеполагания, бесцельность бытия преодолевается скачком веры, наводящей лишенные опор мосты между актуальной бесцельностью и потенциальным обретением иного бытия, лишенного неполноты нынешнего. Суть в том, что результат веры мыслится не как прекращение процесса, но как протекание его вне длительности - следовательно, процесс протекает полностью в любой момент (при том, что "моментов"-то как раз в нем больше нет).

Попыток заглянуть за веру известно, в сущности, немного. Путей всего 2 - увязание в порожденных семантикой речевых парадоксах или требование радикальной неадеватности разума с отрывом его от цепких корней этой самой семантики. Третий вариант - признание принципиальной абсурдности мира, оставляющий, однако, открытым вопрос о природе аксиологических механизмов, сделавших возможными констатацию разумом этого абсурда. Известно изящное решение проблемы - все 3 варианта отметаются на основе общности их привязки к бытию (у материалистов = материя), якобы обладающему первородством в отношении не-бытийствующего. На самом же деле, бытие - лишь "поверхность" океана небытия, вовсе не требующего себе опор - ибо опирается и становится лишь нечто, что мы прежде отнесли к бытию. "Почему вообще что-то есть" спрашивать нет смысла, т.к. нет вообще ничего. Вопрос о природе спрашивающего и говорящего, что ничего нет, однако, также обходится молчанием.

Сознание не может равняться отсутствию ибо является, по меньшей мере, процессом. Последнее предполагает неограниченность процесса познания и подмену проблемы личной свободы-бессмертия преемественностью форм разума, обретающих все более полный контроль над процессами. Проблема решается избавлением от иллюзий личности и личного бытия, которые, собственно, и виноваты в начале всякого рассуждения о свободе. Действенно лишь типичное, индивидуальное - не более, чем его питательный бульон, а бунт индивидуального - не более, чем его флуктуации в рамках видоизменения и эволюции типичности.

Удовлетворение такой индивид черпает в максимально тесном контакте с типичным. Именно так, слишком человеческими словами "добровольное рабство" описывают земные наблюдатели состояние всех известных долговечных колоний разума. Недоступны при таком развитии становятся лишь ярко выраженные всплески спонтанности, парадоксальным образом рождающие новые смыслы "из ничего". Основную ценность человечества, не прошедшего (впрочем, завершающего) этап доминирования личного над типическим, неземные наблюдатели единогласно приписывают обожествляемой ими спонтанности и нелогичности нашего искусства.

Последние зрители грандиозной и бессмысленной драмы личности срывают последние цветы откровений.

* * *

Бытие существовало уже долго, кажется, всегда. Чтобы ему было кому это рассказать, оно создало Поликарпова, Сидорова и других людей. Но ни Сидоров, ни Поликарпов ничего такого себе не думали, а только пытались приспособить бытие под свои нужды.

Вот поэты - да. Все поэты смелые. Есенин, например, мог выпить больше всех, кроме Вени Ерофеева, но тот же не поэт? А самым смелым был Мандельштам, он самого Сталина не боялся. Сталин, бывало, ему пальцем погрозит - "Ух, упеку я тебя" - а Мандельштам только усмехается - "Где тебе, " - говорит, - "сатрапу кремлевскому"...

* * *

И попЫ эти - тоже те еще юмористы... вот пили вчера с попом перцовку, нажрались, как положено, и стал я его искушать, как написано мне на роду: "Есть ли уровень восхождения, долгогривый, с которого невозможно вернуться ко злу? И как же тогда Сатана, первый из ангелов? И есть ли глубина падения, с которой нельзя взойти? И как же тогда ад и смерть вторая? И не оттого ли зло "сильнее", но только без Бога, если не полагаться на Него?" А он мне - "Нет такого уровня, чтоб козлу нельзя было вернуться... Козлы всегда возвращаются"...

* * *

Первая версия, сокращенно - перверсия...

Кто-то предпочитает глюки, а кто-то провалы.

Вы называете это творчеством. Я называю это Интернетом. В чем разница? Подобно миру, Интернет состоит в основном из пробелов. Также в нем часто встречаются треугольные скобки < > и кавычки " Это когда у вас отключены картинки. Если их включить, вы увидите преимущественно цветные точки, а самыми популярными словами будут JFIF и GIF8

гостевая; E-mail